* * *

– Слава богу, – сказал я, придя немного в себя, – я думал, ты в постели.
Она покачала головой, ее волосы коснулись моей щеки. Потом она выпрямилась, сжала ла-донями мое лицо и посмотрела на меня.
– Ты приехал! – прошептала она. – Подумать только, ты приехал! Она поцеловала меня ос-торожно, серьезно и бережно, словно боялась сломать. Почувствовав ее губы, я задрожал. Все произошло слишком быстро, и я не мог осмыслить это до конца. Я еще не был здесь по-настоящему; я был еще полон ревом мотора и видел убегающую ленту шоссе. Так чувствует себя человек, попадающий из холода и мрака в теплую комнату, – он ощущает тепло кожей, глазами, но еще не согрелся.
– Мы быстро ехали, – сказал я.
Она не ответила и продолжала молча смотреть на меня в упор, и казалось, она ищет и хочет снова найти что-то очень важное. Я был смущен, я взял ее за плечи и опустил глаза.
– Ты теперь останешься здесь? – спросила она.
Я кивнул.
– Скажи мне сразу. Скажи, уедешь ли ты… Чтобы я знала.
Я хотел ответить, что еще не знаю этого и что через несколько дней мне, видимо, придется уехать, так как у меня нет денег, чтобы оставаться в горах. Но я не мог. Я не мог сказать этого, когда она так смотрела на меня.
– Да, – сказал я, – останусь здесь. До тех пор, пока мы не сможем уехать вдвоем.
Ее лицо оставалось неподвижным. Но внезапно оно просветлело, словно озаренное изнутри – О, – пробормотала она, – я бы этого не вынесла.
Я, попробовал разглядеть через ее плечо температурный лист, висевший над изголовьем постели. Она это заметила, быстро сорвала листок, скомкала его и швырнула под кровать.
– Теперь это уже ничего не стоит, – сказала она.
Я заметил, куда закатился бумажный шарик, и решил незаметно поднять его потом и спря-тать в карман.
– Ты была больна? – спросил я.
– Немного. Все уже прошло.
– А что говорит врач?
Она рассмеялась:
– Не спрашивай сейчас о врачах. Вообще ни о чем больше не спрашивай. Ты здесь, и этого достаточно!
Вдруг мне показалось, что она уже не та. Может быть, от того, что я так давно ее не видел, но она показалась мне совсем не такой, как прежде. Ее движения стали более плавными, кожа теплее, и даже походка, даже то, как она пошла мне навстречу, – все было каким-то другим… Она была уже не просто красивой девушкой, которую нужно оберегать, было в ней что-то новое, и если раньше я часто не знал, любит ли она меня, то теперь я это ясно чувствовал. Она ничего больше не скрывала; полная жизни, близкая мне как никогда прежде, она была прекрасна, даря мне еще большее счастье… Но все-таки в ней чувствовалось какое-то странное беспокойство.
– Пат, – сказал я. – Мне нужно поскорее спуститься вниз. Кестер ждет меня. Нам надо найти квартиру.
– Кестер? А где Ленц?
– Ленц… – сказал я. – Ленц остался дома.
Она ни о чем не догадалась.
– Ты можешь потом прийти вниз? – спросил я. – Или нам подняться к тебе?
– Мне можно все. Теперь мне можно все. Мы спустимся и выпьем немного. Я буду смот-реть, как вы пьете.
– Хорошо. Тогда мы подождем тебя внизу в холле.
Она подошла к шкафу за платьем. Улучив минутку, я вытащил из-под кровати бумажный шарик и сунул его в карман.
– Значит, скоро придешь, Пат?
– Робби! – Она подошла и обняла меня. – Ведь я так много хотела тебе сказать.
– И я тебе, Пат. Теперь у нас времени будет вдоволь. Целый день будем что-нибудь расска-зывать друг другу. Завтра. Сразу как-то не получается.
Она кивнула:
– Да, мы все расскажем друг другу, и тогда все время, что мы не виделись, уже не будет для нас разлукой. Каждый узнает все о другом, и тогда получится, будто мы и не расставались.
– Да так это и было, – сказал я.
Она улыбнулась:
– Ко мне это не относится. У меня нет таких сил. Мне тяжелее. Я не умею утешаться меч-тами, когда я одна. Я тогда просто одна, и все тут. Одиночество легче, когда не любишь.
Она все еще улыбалась, но я видел, что это была вымученная улыбка. – Пат, – сказал я. – Дружище!
– Давно я этого не слышала, – проговорила она, и ее глаза наполнились слезами.

* * *

Я спустился к Кестеру. Он уже выгрузил чемоданы. Нам отвели две смежные комнаты во флигеле.
– Смотри, – сказал я, показывая ему кривую температуры. – Так и скачет вверх и вниз.
Мы пошли по лестнице к флигелю. Снег скрипел под ногами.
– Сама по себе кривая еще ни о чем не говорит, – сказал Кестер. – Спроси завтра врача.
– И так понятно, – ответил я, скомкал листок и снова положил его в карман.
Мы умылись. Потом Кестер пришел ко мне в комнату. Он выглядел так, будто только что встал после сна.
– Одевайся, Робби.
– Да. – Я очнулся от своих раздумий и распаковал чемодан.
Мы пошли обратно в санаторий. «Карл» еще стоял перед подъездом. Кестер накрыл радиа-тор одеялом.
– Когда мы поедем обратно, Отто? – спросил я.
Он остановился:
– По-моему, мне нужно выехать завтра вечером или послезавтра утром. А ты ведь остаешься…
– Но как мне это сделать? – спросил я в отчаянии. – Моих денег хватит не более чем на де-сять дней, а за Пат оплачено только до пятнадцатого. Я должен вернуться, чтобы зарабатывать. Здесь им едва ли понадобится такой плохой пианист.
Кестер наклонился над радиатором «Карла» и поднял одеяло.
– Я достану тебе денег, – сказал он и выпрямился. – Так что можешь спокойно оставаться здесь.
– Отто, – сказал я, – ведь я знаю, сколько у тебя осталось от аукциона. Меньше трехсот ма-рок.
– Не о них речь. Будут другие деньги. Не беспокойся. Через неделю ты их получишь.
Я мрачно пошутил:
– Ждешь наследства? – Нечто в этом роде. Положись на меня. Нельзя тебе сейчас уезжать.
– Нет, – сказал я. – Даже не знаю, как ей сказать об этом.
Кестер снова накрыл радиатор одеялом и погладил капот. Потом мы пошли в холл и усе-лись у камина.
– Который час? – спросил я.
Кестер посмотрел на часы:
– Половина седьмого.
– Странно, – сказал я. – А я думал, что уже больше.
По лестнице спустилась Пат в меховом жакете. Она быстро прошла через холл и поздоро-валась с Кестером. Только теперь я заметил, как она загорела. По светлому красновато-бронзовому оттенку кожи ее можно было принять за молодую индианку. Но лицо похудело и глаза лихорадочно блестели.
– У тебя температура? – спросил я.
– Небольшая, – поспешно и уклончиво ответила она. – По вечерам здесь у всех поднимает-ся температура. И вообще это из-за вашего приезда. Вы очень устали?
– От чего?
– Тогда пойдемте в бар, ладно? Ведь вы мои первые гости…
– А разве тут есть бар?
– Да, небольшой. Маленький уголок, напоминающий бар. Это тоже для «лечебного про-цесса». Они избегают всего, что напоминало бы больницу. А если больному что-нибудь запре-щено, ему этого все равно не дадут.
Бар был переполнен. Пат поздоровалась с несколькими посетителями. Я заметил среди них итальянца. Мы сели за освободившийся столик.
– Что ты выпьешь?
– Коктейль с ромом. Мы его всегда пили в баре. Ты знаешь рецепт?
– Это очень просто, – сказал я девушке, обслуживавшей нас. – Портвейн пополам с ямай-ским ромом.
– Две порции, – попросила Пат. – И один коктейль «специаль».
Девушка принесла два «порто-ронко» и розоватый напиток. – Это для меня, – сказала Пат и пододвинула нам рюмки. – Салют!
Она поставила свой бокал, не отпив ни капли, затем оглянулась, быстро схватила мою рюмку и выпила ее.
– Как хорошо! – сказала она.
– Что ты заказала? – спросил я и отведал подозрительную розовую жидкость. Это был ма-линовый сок с лимоном без всякого алкоголя. – Очень вкусно, – сказал я.
Пат посмотрела на меня.
– Утоляет жажду, – добавил я.
Она рассмеялась:
– Закажите-ка еще один «порто-ронко». Но для себя. Мне не подадут.
Я подозвал девушку.
– Один «порто-ронко» и один «специаль», – сказали. Я заметил, что за столиками пили до-вольно много коктейля «специаль».
– Сегодня мне можно, Робби, правда? – сказала Пат. – Только сегодня! Как в старое время. Верно, Кестер?
– «Специаль» неплох, – ответил я и выпил второй бокал.
– Я ненавижу его! Бедный Робби, из-за меня ты должен пить эту бурду!
– Я свое наверстаю!
Пат рассмеялась.
– Потом за ужином я выпью еще чего-нибудь. Красного вина.
Мы заказали еще несколько «порто-ронко» и перешли в столовую. Пат была великолепна. Ее лицо сияло. Мы сели за один из маленьких столиков, стоявших у окон. Было тепло. Внизу раскинулась деревня с улицами, посеребренными снегом.
– Где Хельга Гутман? – спросил я.
– Уехала, – сказала Пат после недолгого молчания.
– Уехала? Так рано?
– Да, – сказала Пат, и я понял, что она имела в виду.
Девушка принесла темно-красное вино. Кестер налил полные бокалы. Все столики были уже заняты. Повсюду сидели люди и болтали. Пат коснулась моей руки.
– Любимый, – сказала она очень тихо и нежно. – Я просто больше не могла!

XXVI

Я вышел из кабинета главного врача, Кестер ждал в ресторане. Увидя меня, он встал. Мы вышли и сели на скамье перед санаторием.
– Плохи дела, Отто, – сказал я. – Еще хуже, чем я опасался.
Шумная группа лыжников прошла вплотную мимо нас. Среди них было несколько женщин с широкими белозубыми улыбками на здоровых загорелых лицах, густо смазанных кремом. Они кричали о том, что голодны, как волки.
Мы подождали, пока они прошли.
– И вот такие, конечно, живут, – сказал я. – Живут и здоровы до мозга костей. Эх, до чего же все омерзительно.
– Ты говорил с главным врачом? – спросил Кестер.
– Да. Его объяснения были очень туманны, со множеством оговорок. Но вывод ясен – на-ступило ухудшение. Впрочем, он утверждает, что стало лучше.
– Не понимаю.
– Он утверждает, что, если бы она оставалась внизу, давно уже не было бы никакой надеж-ды. А здесь процесс развивается медленнее. Вот это он и называет улучшением.
Кестер чертил каблуками по слежавшемуся снегу. Потом он поднял голову:
– Значит, у него есть надежда?
– Врач всегда надеется, такова уж его профессия. Но у меня очень мало осталось надежд. Я спросил его, сделал ли он вдувание, он сказал, что сейчас уже нельзя. Ей уже делали несколько лет тому назад. Теперь поражены оба легких. Эх, будь все проклято, Отто!
Старуха в стоптанных галошах остановилась перед нашей скамьей. У нее было синее то-щее лицо и потухшие глаза графитного цвета, казавшиеся слепыми. Шея была обернута старо-модным боа из перьев. Она медленно подняла лорнетку и поглядела на нас. Потом побрела дальше.
– Отвратительное привидение.
– Что он еще говорил? – спросил Кестер.
– Он объяснял мне вероятные причины заболевания. У него было много пациентов такого же возраста. Все это, мол, последствия войны. Недоедание в детские и юношеские годы. Но ка-кое мне дело до всего этого? Она должна выздороветь. – Я поглядел на Кестера. – Разумеется, врач сказал мне, что видел много чудес. Что именно при этом заболевании процесс иногда вне-запно прекращается, начинается обызвествление, и тогда выздоравливают даже в самых безна-дежных случаях. Жаффе говорил то же самое. Но я не верю в чудеса.
Кестер не отвечал. Мы продолжали молча сидеть рядом. О чем мы еще могли говорить? Мы слишком многое испытали вместе, чтобы стараться утешать друг друга.
– Она не должна ничего замечать, Робби, – сказал наконец Кестер.
– Разумеется, – отвечал я.
Я ни о чем не думал; я даже не чувствовал отчаяния, я совершенно отупел. Все во мне было серым и мертвым.
Мы сидели, ожидая Пат.
– Вот она, – сказал Кестер.
– Да, – сказал я и встал.
– Алло? – Пат подошла к нам. Она слегка пошатывалась и смеялась. – Я немного пьяна. От солнца. Каждый раз, как полежу на солнце, я качаюсь, точно старый моряк.
Я поглядел на нее, и вдруг все изменилось. Я не верил больше врачу; я верил в чудо. Она была здесь, она жила, она стояла рядом со мной и смеялась, – перед этим отступало все осталь-ное.
– Какие у вас физиономии! – сказала Пат.
– Городские физиономии, которые здесь совсем неуместны, – ответил Кестер. – Мы никак не можем привыкнуть к солнцу.
Она засмеялась.
– У меня сегодня хороший день. Нет температуры, и мне разрешили выходить. Пойдем в деревню и выпьем аперитив.
– Разумеется.
– Пошли.
– А не поехать ли нам в санях? – спросил Кестер.
– Я достаточно окрепла, – сказала Пат.
– Я это знаю, – ответил Кестер. – Но я еще никогда в жизни не ездил в санях. Мне бы хоте-лось попробовать.
Мы подозвали извозчика и поехали вниз по спиральной горной дороге, в деревню. Мы ос-тановились перед кафе с маленькой, залитой солнцем террасой. Там сидело много людей, и сре-ди них я узнал некоторых обитателей санатория. Итальянец из бара был тоже здесь. Его звали Антонио, он подошел к нашему столу, чтобы поздороваться с Пат. Он рассказал, как несколько шутников прошлой ночью перетащили одного спавшего пациента вместе с кроватью из его па-латы в палату одной дряхлой учительницы.
– Зачем они это сделали? – спросил я.
– Он уже выздоровел и в ближайшие дни уезжает, – ответил Антонио. – В этих случаях здесь всегда устраивают такие штуки.
– Это пресловутый юмор висельников, которым пробавляются остающиеся, – добавила Пат.
– Да, здесь впадают в детство, – заметил Антонио извиняющимся тоном.
«Выздоровел, – подумал я. – Вот кто-то выздоровел и уезжает обратно».
– Что бы ты хотела выпить, Пат? – спросил я.
– Рюмку мартини, сухого мартини.
Включили радио. Венские вальсы. Они взвивались в теплом солнечном воздухе, словно полотнища легких светлых знамен. Кельнер принес нам мартини. Рюмки были холодными, они искрились росинками в лучах солнца.
– Хорошо вот так посидеть, не правда ли? – спросила Пат.
– Великолепно, – ответил я.
– Но иногда это бывает невыносимо, – сказала она.

* * *

Мы остались до обеда. Пат очень хотела этого. Все последнее время она вынуждена была оставаться в санатории и сегодня впервые вышла. Она сказала, что почувствует себя вдвойне здоровой, если сможет пообедать в деревне. Антонио обедал с нами. Потом мы опять поехали на гору, и Пат ушла к себе в комнату. Ей полагалось два часа полежать. Мы с Кестером выкатили «Карла» из гаража и осмотрели его. Нужно было сменить две сломанные рессорные пластины. У владельца гаража были инструменты, и мы принялись за работу. Потом мы подлили масла и смазали шасси. Покончив со всем этим, мы выкатили его наружу. Он стоял на снегу, забрыз-ганный грязью, с обвисшими крыльями – лопоухий.
– Может, помоем его? – спросил я.
– Нет, в дороге нельзя, он этого не любит, – сказал Кестер.
Подошла Пат. Она выспалась и посвежела. Собака кружилась у ее ног.
– Билли! – окликнул я.
Пес замер, но глядел не слишком дружелюбно. Он не узнал меня. И очень смутился, когда Пат указала ему на меня.
– Ладно, – сказал я. – Слава богу, что у людей память лучше. Где же это он был вчера?
Пат засмеялась:
– Он все время пролежал под кроватью. Он очень ревнует, когда ко мне кто-нибудь прихо-дит. И всегда от раздражения куда-нибудь прячется.
– Ты отлично выглядишь, – сказал я.
Она посмотрела на меня счастливым взглядом. Потом подошла к «Карлу»:
– Мне бы хотелось опять разок посидеть здесь и немножко прокатиться.
– Конечно, – сказал я. – Как ты думаешь, Отто?
– Само собой разумеется. Ведь на вас теплое пальто. Да и у нас здесь достаточно шарфов и одеял.
Пат села впереди, рядим с Кестером. «Карл» взревел. Выхлопные газы сине-белыми облач-ками заклубились в холодном воздухе. Мотор еще не прогрелся. Цепи, грохоча, начали мед-ленно перемалывать снег. «Карл» пополз, фыркая, громыхая и ворча, вниз в деревню, вдоль главной улицы, словно поджарый волк, растерявшийся от конского топота и звона бубенцов.
Мы выбрались из деревни. Уже вечерело, и снежные поля мерцали в красноватых отсветах заходящего солнца. Несколько сараев на откосе были почти до самых крыш в снегу. Словно ма-ленькие запятые, вниз, в долину, уносились последние лыжники. Они проскальзывали по крас-ному диску солнца, которое вновь показалось из-за откоса – огромный круг тускнеющего жара.
– Вы вчера здесь проезжали? – спросила Пат.
– Да.
Машина забралась на гребень первого подъема. Кестер остановился. Отсюда открывался изумительный величественный вид. Когда накануне мы с грохотом пробирались сквозь стеклян-ный синий вечер, мы ничего этого не заметили. Тогда мы следили только за дорогой.
Там за откосами открывалась неровная долина. Дальние вершины остро и четко выступали на бледно-зеленом небе. Они отсвечивали золотом. Золотые пятна словно пыльцой покрывали снежные склоны у самых вершин. Пурпурно-белые откосы с каждым мгновением становились все ярче, все торжественнее, все больше сгущались синие тени. Солнце стояло между двумя мерцающими вершинами, и вся широкая долина, с ее холмами и откосами, словно выстроилась для могучего безмолвного парада, который принимал уходящий властелин. Фиолетовая лента дороги извивалась вокруг холмов, то исчезая, то возникая вновь, темнея на поворотах, минуя деревни, и затем, выпрямившись, устремлялась к перевалу на горизонте.
– Так далеко за деревней я еще ни разу не была, – сказала Пат. – Ведь эта дорога ведет к нам домой?
– Да.
Она молча глядела вниз. Потом вышла из машины и, прикрывая глаза ладонью, как щит-ком, смотрела на север, словно различала там башни города.
– Это далеко отсюда? – спросила она.
– Да так с тысячу километров. В мае мы туда отправимся. Отто приедет за нами.
– В мае, – повторила она. – Боже мой, в мае!
Солнце медленно опускалось. Долина оживилась; тени, которые до сих пор неподвижно прижимались к складкам местности, начали безмолвно выскальзывать оттуда и забираться все выше, словно огромные синие пауки. Становилось прохладно.
– Нужно возвращаться, Пат, – сказал я.
Она поглядела на меня, и внезапно в лице ее проступила боль. Я сразу понял, что она знает все. Она знает, что никогда больше не перейдет через этот беспощадный горный хребет, тем-неющий там, на горизонте; она знала это и хотела скрыть от нас, так же, как мы скрывали от нее, но на один миг она потеряла власть над собой, и вся боль и скорбь мира заметались в ее глазах.
– Проедем еще немного, – сказала она. – Еще совсем немного вниз. – Поехали, – сказал я, переглянувшись с Кестером.
Она села со мной на заднее сиденье, я обнял ее и укрыл ее и себя одним пледом. Машина начала медленно съезжать в долину, в тени.
– Робби, милый, – шептала Пат у меня на плече. – Вот теперь все так, словно мы едем до-мой, обратно в нашу жизнь.
– Да, – сказал я. И подтянул плед, укрывая ее с головой.
Смеркалось. Чем ниже мы спускались, тем сильнее сгущались сумерки. Пат лежала, укры-тая пледом. Она положила руку мне на грудь, под рубашку, я почувствовал тепло ее ладони, по-том ее дыхание, ее губы и потом – ее слезы.
Осторожно, так, чтобы она не заметила поворота, Кестер развернулся в следующей деревне на рыночной площади, описал большую дугу и медленно повел машину обратно.
Когда мы добрались до вершины, солнце уже совсем скрылось, а на востоке между поды-мавшихся облаков стояла бледная и чистая луна. Мы ехали обратно. Цепи перекатывались по земле с монотонным шумом. Вокруг было очень тихо. Я сидел неподвижно, не шевелился и чув-ствовал слезы Пат на моем сердце, словно там кровоточила рана.

* * *

Час спустя я сидел в ресторане. Пат была у себя в комнате, а Кестер пошел на метеостан-цию узнать, будет ли еще снегопад. Уже стемнело, луну заволокло, и вечер за окнами был серый и мягкий, как бархат. Немного погодя пришел Антонио и подсел ко мне. За одним из дальних столиков сидел тяжелый пушечный снаряд в пиджаке из английского твида и слишком коротких брюках гольф. У него было лицо грудного младенца с надутыми губами и холодными глазами, круглая красная голова, совершенно лысая, сверкавшая, как биллиардный шар. Рядом с ним си-дела очень худая женщина с глубокими тенями под глазами, с умоляющим, скорбным взглядом. Пушечный снаряд был очень оживлен. Его голова все время двигалась, и он все время плавно и округло разводил свои розовые плоские лапы:
– Чудесно здесь наверху. Просто великолепно. Этот вид, этот воздух, это питание. Тебе здесь действительно хорошо.
– Бернгард, – тихо сказала женщина.
– Право, я бы тоже хотел пожить, чтобы со мной так возились, так ухаживали… – Жирный смешок. – Ну, да ты стоишь этого.
– Ах, Бернгард, – сказала женщина робко.
– А что, а что? – радостно зашумел пушечный снаряд. – Ведь лучшего даже не может быть. Ты же здесь как в раю. А можешь себе представить, что делается там, внизу. Мне завтра опять в эту чертову суматоху. Радуйся, что ты ничего этого не ощущаешь. А я рад убедиться, что тебе здесь так хорошо.
– Бернгард, мне вовсе не хорошо, – сказала женщина.
– Но, детка, – громыхал Бернгард, – нечего хныкать. Что ж тогда говорить нашему брату? Все время в делах, всюду банкротства, налоги. Хотя и работаешь с охотой.
Женщина молчала.
– Бодрый парень, – сказал я.
– Еще бы! – ответил Антонио. – Он здесь с позавчерашнего дня и каждое возражение жены опровергает своим «тебе здесь чудесно живется». Он не хочет ничего видеть; понимаете, ничего. Ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества. Вероятно, там, у себя в Берлине, он уже давно живет с другой женщиной – таким же пушечным снарядом, как и он сам, каждое полугодие приезжает сюда с обязательным визитом, потирает руки, развязно подшучивает, озабочен только своими удобствами. Лишь бы ничего не услышать. Здесь это часто бывает.
– А жена уже давно здесь?
– Примерно два года.
Группа молодежи, хихикая, прошла через зал. Антонио засмеялся:
– Они возвращаются с почты. Отправили телеграмму Роту.
– Кто это – Рот?
– Тот, который на днях уезжает. Они телеграфировали ему, что ввиду эпидемии гриппа в его краях он не имеет права уезжать и должен оставаться здесь. Все это обычные шутки. Ведь им-то приходится оставаться, понимаете? Я посмотрел в окно на серый бархат потемневших гор. «Все это неправда, – подумал я. – Всего этого не существует. Ведь так же не может быть. Здесь просто сцена, на которой разыгрывают шутливую пьеску о смерти. Ведь когда умирают по-настоящему, то это страшно серьезно». Мне хотелось подойти к этим молодым людям, похлопать по плечу и сказать: «Не правда ли, здесь только салонная смерть и вы только веселые любители игры в умирание? А потом вы опять встанете и будете раскланиваться. Ведь нельзя же умирать вот так, с не очень высокой температурой и прерывистым дыханием, ведь для этого нужны выстрелы и раны. Я ведь знаю это…»
– Вы тоже больны? – спросил я Антонио.
– Разумеется, – ответил он, улыбаясь.
– Право же, отличный кофе, – шумел рядом пушечный снаряд. – У нас теперь такого вооб-ще нет. Воистину, райский уголок!

* * *

Кестер вернулся с метеостанции.
– Мне нужно уезжать, Робби, – сказал он. – Барометр падает, и ночью, вероятно, будет снегопад. Тогда я утром вообще не выберусь. Сегодня еще только и можно.
– Ладно. Мы еще успеем поужинать вместе?
– Да. Я сейчас, быстро соберусь.
– Идем, помогу, – сказал я.
Мы собрали вещи Кестера и снесли их вниз в гараж. Потом мы пошли за Пат.
– Если что-нибудь нужно будет, позвони мне, Робби, – сказал Отто.
Я кивнул.
– Деньги ты получишь через несколько дней. Так, чтобы хватило на некоторое время. Де-лай все, что нужно.
– Да, Отто. – Я немного помедлил. – У нас там дома осталось еще несколько ампул мор-фия. Не мог бы ты их прислать мне?
Он поглядел на меня:
– Зачем они тебе?
– Не знаю, как здесь пойдут дела. Может быть, и не понадобится. У меня все-таки есть еще надежда, несмотря ни на что. Каждый раз, когда вижу ее, я надеюсь. А когда остаюсь один, – перестаю. Но я не хотел бы, чтобы она мучилась, Отто. Чтобы она здесь лежала и не было ниче-го, кроме боли. Может быть, они ей сами дадут, если понадобится. Но все же я буду спокойней, зная, что могу ей помочь.
– Только для этого, Робби? – спросил Кестер.
– Только для этого, Отто. Совершенно определенно. Иначе я не стал бы тебе говорить.
Он кивнул.
– Ведь нас теперь только двое, – произнес он медленно.
– Да.
– Ладно, Робби.
Мы пошли в ресторан, и по пути я зашел за Пат. Мы быстро поели, потому что небо все больше и больше заволакивало тучами. Кестер вывел «Карла» из гаража к главному подъезду.
– Будь здоров, Робби, – сказал он.
– И ты будь здоров, Отто.
– До свидания, Пат! – Он протянул ей руку и поглядел на нее. – Весной я приеду за вами.
– Прощайте, Кестер. – Пат крепко держала его руку. – Я очень рада, что повидала вас. Пе-редайте мой привет Готтфриду Ленцу.
– Да, – сказал Кестер.
Она все еще держала его руку. Ее губы дрожали. И вдруг она прильнула к нему и поцело-вала.
– Прощайте! – шепнула она сдавленным голосом.
По лицу Кестера словно пробежало ярко-красное пламя. Он хотел еще что-то сказать, но повернулся, сел в машину, стартовал рывком и помчался вниз по спиральной дороге, не обора-чиваясь. Мы смотрели ему вслед. Машина грохотала вдоль шоссе, взбираясь на подъемы и, как одинокий светлячок, неся перед собой тусклое пятно света от фар, скользящее по серому снегу. На ближайшей высотке она остановилась, и Кестер помахал нам. Его силуэт темнел на свету. Потом он исчез, и мы еще долго слышали постепенно затихавшее жужжание машины.

* * *

Пат стояла, вся подавшись вперед, и прислушивалась, пока еще можно было что-нибудь слышать. Потом она повернулась ко мне:
– Итак, отбыл последний корабль, Робби. – Предпоследний, – возразил я. – Последний – это я. Знаешь, что я собираюсь делать? Хочу выбрать себе другое место для стоянки на якоре. Комната во флигеле мне больше не нравится. Не вижу причин, почему бы нам не поселиться вместе. Я попытаюсь раздобыть комнату поближе к тебе.
Она улыбнулась:
– Исключено. Это тебе не удастся. Что ты собираешься предпринять?
– А ты будешь довольна, если я все-таки это устрою?
– Что за вопрос? Это было бы чудесно, милый. Почти как у мамаши Залевски.
– Ладно. Тогда позволь мне с полчасика похлопотать.
– Хорошо. А я пока сыграю с Антонио в шахматы. Я научилась здесь.
Я отправился в контору и заявил, что намерен остаться здесь на длительное время и хочу получить комнату на том же этаже, где находится Пат. Пожилая дама без бюста презрительно оглядела меня и отклонила мою просьбу, ссылаясь на местный распорядок.
– Кто установил этот распорядок? – спросил я.
– Дирекция, – ответила дама, разглаживая складки своего платья.
Довольно раздраженно она в конце концов сообщила мне, что просьбу о том, чтобы сде-лать исключение, может рассматривать только главный врач.
– Но он уже ушел, – добавила она. – И по вечерам не полагается беспокоить его служеб-ными вопросами на дому.
– Отлично, – сказал я. – А я все-таки обеспокою его разок по служебному вопросу. По во-просу о местном распорядке.
Главный врач жил в маленьком домике рядом с санаторием. Он сразу же принял меня и немедленно дал разрешение.
– По началу мне не думалось, что это будет так легко, – сказал я.
Он засмеялся:
– Ага, это вы, должно быть, нарвались на старую Рексрот? Ну, я сейчас позвоню.
Я вернулся в контору. Старуха Рексрот, завидев вызывающее выражение моего лица, с достоинством удалилась. Я уладил все с секретаршей и поручил швейцару перенести мои вещи и подать в номер пару бутылок рома. Потом я пошел в ресторан к Пат.
– Тебе удалось? – спросила она.
– Пока еще нет, но в ближайшие дни я добьюсь.
– Жаль. – Она опрокинула шахматные фигуры и встала.
– Что будем делать? – спросил я – Пойдем в бар?
– Мы по вечерам часто играем в карты, – сказал Антонио. – Скоро задует фен – это уже ощущается. В такое время карты – самое подходящее.
– Ты играешь в карты, Пат? – удивился я. – Какие же ты знаешь игры? Подкидного дурака или пасьянс?
– Покер, милый, – заявила Пат.
Я рассмеялся.
– Нет, право же, она умеет, – сказал Антонио. – Только она слишком отчаянная. Неимовер-но блефует.
– Я тоже, – возразил я. – Значит, нужно испробовать хоть разок.
Мы забрались в угол и начали играть Пат неплохо разбиралась в покере. Она действитель-но блефовала так, что можно было только диву даваться. Час спустя Антонио показал на окно. Шел снег. Медленно, словно колеблясь, большие хлопья падали почти вертикально.
– Совсем безветренно, – сказал Антонио. – Значит, будет много снега.
– Где сейчас может быть Кестер? – спросила Пат.
– Он уже проехал главный перевал, – ответил я.
На мгновение я отчетливо увидел перед собою «Карла» и Кестера, который вел его сквозь белую, снежную ночь. И внезапно мне показалось невероятным, что я сижу здесь, что Кестер где-то в пути, что Пат рядом со мной. Она смотрела на меня со счастливой улыбкой, ее рука с картами спокойно лежала на столе.
– Твой ход, Робби.
Пушечный снаряд пробрался через весь зал, остановился у нашего стола и добродушно за-глядывал в карты. Вероятно, его жена уже уснула, и он искал собеседника. Я положил карты, злобно посмотрел на него и таращился, пока он не ушел.
– Ты не очень любезен, – весело сказала Пат.
– Нет, я не хочу быть любезным, – возразил я.
Потом мы еще зашли в бар и выпили пару коктейлей, а затем Пат нужно было отправлять-ся спать. Я попрощался с ней в ресторане. Она медленно поднялась по лестнице, остановилась и оглянулась перед тем, как свернуть в коридор. Я подождал некоторое время и зашел в контору, чтобы получить ключ от своей комнаты. Маленькая секретарша улыбалась.
– Семьдесят восьмой номер, – сказала она.
Это было рядом с комнатой Пат.
– Неужели по указанию мадмуазель Рексрот? – спросил я.
– Нет. Мадмуазель Рексрот ушла в молитвенный дом, – ответила она.
– Молитвенные дома и вправду иногда приносят благодать, – сказал я и быстро поднялся наверх. Мои вещи были уже распакованы. Через полчаса я постучал в боковую дверь, которая вела в соседнюю комнату.
– Кто там? – крикнула Пат.
– Полиция нравов, – ответил я.
Ключ щелкнул, и дверь распахнулась.
– Робби, ты? – пробормотала изумленная Пат.
– Да, это я – победитель мадмуазель Рексрот и владелец коньяка и «порто-ронко». – Обе бутылки я вытащил из кармана своего халата. – А теперь отвечай немедленно: сколько мужчин уже здесь побывало?
– Никого, кроме одной футбольной команды и одного оркестра филармонии, – смеясь, зая-вила Пат. – Ах, милый, теперь опять наступили прежние времена.

* * *

Она заснула на моем плече. Я еще долго не засыпал. В углу комнаты горела маленькая лампа. Снежные хлопья тихо ударялись в окно, и казалось, что время остановилось в этом зыб-ком золотисто-коричневом полумраке. В комнате было очень тепло. Изредка потрескивали тру-бы центрального отопления. Пат во сне пошевелилась, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. «Ах, – думал я, – какая бронзовая мерцающая кожа! Какое чудо эти тонкие колени! И нежная тайна груди! – Я ощущал ее волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в ее руке. – И ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты – это счастье».
Осторожно я опять натянул одеяло. Пат что-то про бормотала во сне, замолкла и, не про-сыпаясь, медленно обняла меня за шею.

XXVII

Все последующие дни непрерывно шел снег. У Пат повысилась температура, и она должна была оставаться в постели. Многие в этом доме температурили.
– Это из-за погоды, – говорил Антонио. – Слишком тепло, и дует фен. Настоящая погода для лихорадки.
– Милый, да выйди ты прогуляться, – сказала Пат. – Ты умеешь ходить на лыжах?
– Нет, где бы я мог научиться? Ведь я никогда не бывал в горах.
– Антонио тебя научит. Ему это нравится, и он к тебе хорошо относится.
– Мне приятнее оставаться здесь.
Она приподнялась и села в постели. Ночная сорочка соскользнула с плеч. Проклятье! ка-кими худенькими стали ее плечи! Проклятье! какой тонкой стала шея!
– Робби, – сказала она. – Сделай это для меня. Мне не нравится, что ты сидишь все время здесь, у больничной постели. Вчера и позавчера; это уж больше чем слишком.
– А мне нравится здесь сидеть, – ответил я. – Не имею никакого желания бродить по снегу.
Она дышала громко, и я слышал неравномерный шум ее дыхания.
– В этом деле у меня больше опыта, чем у тебя, – сказала она и облокотилась на подушку. – Так лучше для нас обоих. Ты сам потом в этом убедишься. – Она с трудом улыбнулась. – Сегодня после обеда или вечером ты еще сможешь достаточно здесь насидеться. Но по утрам это меня беспокоит, милый. По утрам, когда температура, всегда выглядишь ужасно. А вечером все по-другому. Я поверхностная и глупая – я не хочу быть некрасивой, когда ты на меня смотришь.
– Однако, Пат… – Я поднялся. – Ладно, я выйду ненадолго с Антонио. К обеду буду опять здесь. Будем надеяться, что я не переломаю себе кости на этих досках, которые называются лы-жами.
– Ты скоро научишься, милый. – Ее лицо утратило выражение тревожной напряженности. – Ты очень скоро будешь чудесно ходить на лыжах.
– И ты хочешь, чтобы я поскорее чудесно отсюда убрался, – сказал я и поцеловал ее. Ее ру-ки были влажны и горячи, а губы сухи и воспалены.

* * *

Антонио жил на третьем этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Они подошли мне, так как мы были одинакового роста. Мы отправились на учебную поляну, неподалеку от дерев-ни. По дороге Антонио испытующе поглядел на меня.
– Повышение температуры вызывает беспокойство, – сказал он. – В такие дни здесь уже происходили разные необычайные вещи. – Он положил лыжи на снег и стал их закреплять. – Самое худшее, когда нужно ждать и не можешь ничего сделать. От этого можно сойти с ума.
– Здоровым тоже, – ответил я. – Когда находишься тут же и не можешь ничего сделать.
Он кивнул.
– Некоторые из нас работают, – продолжал он. – Некоторые перечитывают целые библио-теки, а многие превращаются снова в школьников, которые стараются удрать от лечения, как раньше удирали от уроков физкультуры; случайно встретив врача, они, испуганно хихикая, пря-чутся в магазинах и кондитерских. Тайком курят, тайком выпивают, играют в запретные игры, сплетничают, придумывают глупые и озорные проделки – всем этим стараются спастись от пус-тоты. И от правды. Этакое ребяческое, легкомысленное, но, пожалуй, также героическое пренебрежение к смерти. Да что им в конце концов остается делать?
«Да, – подумал я. – Ведь и нам всем в конце концов ничего другого не остается делать».
– Ну что ж, попытаемся? – спросил Антонио и воткнул палки в снег.
– Ладно.
Он показал мне, как закреплять лыжи и как сохранять равновесие. Это было нетрудно. Я довольно часто падал, но потом стал постепенно привыкать, и дело понемногу пошло на лад. Через час мы закончили.
– Хватит, – сказал Антонио. – Сегодня вечером вы еще почувствуете все свои мышцы.
Я снял лыжи и ощутил, с какой силой во мне бьется кровь.
– Хорошо, что мы погуляли, Антонио, – сказал я.
Он кивнул:
– Мы это можем делать каждое утро. Так только и удается отвлечься, подумать о чем-нибудь другом. – Не зайти ли нам куда-нибудь выпить? – спросил я.
– Можно. По рюмке «Дюбоне» у Форстера.

* * *

Мы выпили по рюмке «Дюбоне» и поднялись наверх к санаторию. В конторе секретарша сказала мне, что приходил почтальон и передал, чтобы я зашел на почту. Там для меня получены деньги. Я посмотрел на часы. Еще оставалось время, и я вернулся в деревню. На почте мне выдали две тысячи марок. С ними вручили и письмо Кестера. Он писал, чтобы я не беспокоился, что есть еще деньги. Я должен только сообщить, если понадобятся.
Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро… Я знал все наши источники. И внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок конфекционера Больвиса, как он жадно охлопывал нашего «Карла» в тот вечер у бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал: «Эту машину я куплю в любое мгновенье»… Проклятье! Кестер продал «Карла». Вот откуда столько денег сразу. «Карла», о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем эту машину. «Карла» у него больше не было. «Карл» был в толстых лапах фабриканта костюмов, и Отто, который за километры на слух узнавал гул его мотора, теперь услышит его в уличном шуме, словно вой брошенного пса.
Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия. Беспомощно стоял я у оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы деньги обратно. Но этого нельзя было де-лать. Они были необходимы нам. Я разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел. Проклятье! Теперь я буду издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для нас прияте-лями, но «Карл» был больше чем приятель. Он был боевым другом! «Карл» – призрак шоссе. Мы были неразлучны: «Карл» и Кестер, «Карл» и Ленц, «Карл» и Пат. В бессильной ярости я топ-тался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был убит. «Карл» продан, а Пат? Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться.

* * *

К вечеру ветер переменился, прояснилось и похолодало. И Пат почувствовала себя лучше. На следующее утро ей уже позволили вставать, и несколько дней спустя, когда уезжал Рот, тот человек, что излечился, она даже пошла провожать его на вокзал.
Рота провожала целая толпа. Так уж здесь было заведено, когда кто-нибудь уезжал. Но сам Рот не слишком радовался. Его постигла своеобразная неудача. Два года тому назад некое меди-цинское светило, отвечая на вопрос Рота, сколько ему осталось еще жить, заявило, что не более двух лет, если он будет очень следить за собой. Для верности он спросил еще одного врача, про-ся сказать ему всю правду по совести. Тот назначил ему еще меньший срок. Тогда Рот распреде-лил все свое состояние на два года и пустился жить вовсю, не заботясь о своей хвори. С тяже-лейшим кровохарканьем доставили его наконец в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы умереть, он стал Неудержимо поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего 45 килограм-мов. А теперь он уже весил 75 и был настолько здоров, что мог отправиться домой. Но зато де-нег у него уже не было.
– Что мне теперь делать там, внизу? – спрашивал он меня и скреб свое темя, покрытое ры-жими волосами. – Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас творится?
– Многое изменилось за это время, – отвечал я, глядя на его круглое, словно стеганое, лицо с бесцветными ресницами. Он выздоровел, хотя был уже совершенно безнадежен, – больше меня в нем ничто не интересовало.
– Придется искать какую-нибудь работу, – сказал он. – Как теперь обстоит дело с этим?
Я пожал плечами. Зачем объяснять ему, что, вероятно, не найдется никакой работы. Он скоро сам убедится в этом.
– Есть у вас какие-нибудь связи, друзья?
– Друзья? Ну, видите ли, – он зло рассмеялся, – когда внезапно оказываешься без денег, друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.
– Тогда вам будет трудно.
Он наморщил лоб:
– Не представляю себе совершенно, что будет. У меня осталось только несколько сот ма-рок. И я ничему не учился, только уменью тратить деньги. Видимо, мой профессор все-таки окажется прав, хотя и в несколько ином смысле: года через два я окачурюсь. Во всяком случае, от пули.
И тогда меня вдруг охватило бессмысленное бешенство против этого болтливого идиота. Неужели он не понимал, что такое жизнь. Я смотрел на Пат – она шла впереди рядом с Анто-нио, – я видел ее шею, ставшую такой тонкой от цепкой хватки болезни, я знал, как она любит жизнь, и в это мгновенье я не задумываясь мог бы убить Рота, если бы знал, что это принесет здоровье Пат; Поезд отошел. Рот махал нам шляпой. Провожающие кричали ему что-то вслед и смеялись. Какая-то девушка пробежала, спотыкаясь, вдогонку за поездом и кричала высоким, срывающимся голосом:
– До свидания, до свидания! – Потом она вернулась и разрыдалась.
У всех вокруг были смущенные лица.
– Алло! – крикнул Антонио. – Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.
Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбну-лась сквозь слезы и достала из кармана пальто потертое портмоне.
Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное, мучитель-ное веселье; они гримасничали.
– Пойдем, – сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.
– Это жареный миндаль, – сказал я, протягивая ей сверток. – Ты ведь любишь его, не прав-да ли?
– Робби, – сказала Пат, и у нее задрожали губы.
– Минутку, – ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.
– Робби, – сказала Пат.
Моя ухмылка была довольно жалкой:
– На старости лет я еще стану галантным кавалером.
Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот прокля-тый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер пронесся, срывая все, что с таким трудом хотелось удержать… Разве не оказались мы внезапно лишь за-блудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться храбро?
– Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, – сказал я.
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.
– Чего бы ты хотела, Пат?
– Рому, – сказала она и поглядела на меня.
– Рому, – повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.
Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
– За твое здоровье, милый, – сказала Пат и подняла бокал.
– Мой добрый старый дружище! – сказал я.
Мы посидели еще немного.
– А странно ведь иногда бывает? – сказала Пат.
– Да. Бывает. Но потом все опять проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах – это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.
– Как ты себя чувствуешь, Пат? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Нам ведь все нипочем, не правда ли?
– Конечно, милый. – Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.
– Пат, – сказал я, – а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась:
– Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.
– Само собой разумеется, – сказал я, – и столько раз, сколько захотим.
– Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
– Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
– Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но все же они выходят.
Я нахмурился, сомневаясь.
– Робби, – сказала Пат. – Пока тебя здесь не было, я выполняла все, что мне было предпи-сано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь все это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем все это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, – позволь мне делать все, что я хочу.
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокой-ным и очень нежным. «О чем это мы говорим? – подумал я. И во рту у меня пересохло. – Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова – так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат – почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни».
– Ты не должна так говорить, – пробормотал я наконец. – Я думаю, что мы, пожалуй, сна-чала спросим об этом врача.
– Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. – Она тряхнула своей пре-красной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. – Я не хочу больше ни о чем уз-навать. Теперь я хочу быть только счастливой.

* * *

Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. При-шел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного рус-ского.
– Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? – спросил я.
– Почему же нет? – возразила Пат.
– Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, – сказал, улыбаясь, Антонио.
Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рожде-ния. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.
– Что бы вы хотели выпить? – спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.
– Все, что предложите.
Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.
– Вы здоровы? – спросил он.
– Да, – ответил я смущенно.
Он протянул мне папиросы. Мы выпили.
– Вам, конечно, многое здесь кажется странным? – спросил он.
– Не очень, – ответил я. – Я не привык к нормальной жизни.
– Да, – сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. – Здесь у нас в горах осо-бый мир. Он изменяет людей.
Я кивнул.
– И болезнь особая, – добавил он задумчиво. – От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.
Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.
– Восторженный болтун, не правда ли? – спросил кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.
– Я здесь в гостях, – ответил я. – А вы разве не гость?
– Вот так он и ловит женщин, – продолжал тот, не слушая. – Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.
Я не отвечал.
– Кто это? – спросил я Пат, когда он отошел.
– Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Но она не хочет знать о нем. Она любит русского.
– Так бы и я поступил на ее месте.
Пат засмеялась.
– По-моему, в этого парня можно влюбиться, – сказал я. – Разве ты не находишь? – Нет, – отвечала она.
– Ты здесь не влюбилась?
– Не очень.
– Мне бы это было совершенно безразлично, – сказал я.
– Замечательное признание. – Пат выпрямилась. – Уж это никак не должно быть тебе без-различно.
– Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я все еще не знаю, что ты нашла во мне.
– Пусть уж это будет моей заботой, – ответила она.
– А ты это знаешь?
– Не совсем, – ответила она, улыбаясь. – Иначе это не было бы любовью.
Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Все вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.
– Тебе здесь не нравится? – спросила она.
– Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.
– Бедняжка мой, милый… – Она погладила мою руку.
– Я не бедняжка, когда ты рядом.
– Разве Рита не прекрасна?
– Нет, – сказал я. – Ты прекрасней.
Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она за-пела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сип-ловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, – но мне внезапно показалось, что все это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и ждет; что это мольба, крик ужаса, ужаса, возникшего в одиноком противостоянии безмолвно разъедающим силам небытия.

* * *

На следующее утро Пат была веселой и озорной. Она все возилась со своими платьями.
– Слишком широким стало, слишком широким, – бормотала она, оглядывая себя в зеркале. Потом повернулась ко мне: – Ты взял с собой смокинг, милый?
– Нет, – сказал я. – Не знал, что он здесь может понадобиться.
– Тогда сходи к Антонио. Он тебе одолжит. У вас с ним одинаковые фигуры.
– Он может быть ему самому нужен.
– Он наденет фрак. – Она закалывала складку. – А потом пойди пройдись на лыжах. Мне нужно повозиться здесь. В твоем присутствии я не могу.
– Как быть с этим Антонио, – сказал я. – Ведь я же попросту граблю его. Что бы мы делали без него?
– Он добрый паренек, не правда ли?
– Да, – ответил я. – Это самое подходящее определение для него – он добрый паренек.
– Я не знаю, что бы я делала, если бы он не оказался здесь, когда я была одна.
– Об этом не будем больше думать, – сказал я. – Это уже давно прошло.
– Да, – она поцеловала меня. – Теперь пойди побегай на лыжах.
Антонио ждал меня.
– Я и сам догадался, что у вас нет с собой смокинга, – сказал он. – Примерьте-ка эту кур-точку.
Смокинг был узковат, но в общем подошел. Антонио, удовлетворенно посвистывая, выта-щил весь костюм.
– Завтра будет очень весело, – заявил он. – К счастью, вечером в конторе дежурит малень-кая секретарша. Старуха Рексрот не выпустила бы нас. Ведь официально все это запрещено. Но неофициально… мы, разумеется, уже не дети.
Мы отправились на лыжную прогулку. Я успел уже обучиться, и нам теперь не нужно бы-ло ходить на учебное поле. По пути мы встретили мужчину с бриллиантовыми кольцами на ру-ках, в полосатых брюках и с пышным бантом на шее, как у художников.
– Комичные особы попадаются здесь, – сказал я.
Антонио засмеялся:
– Это важный человек. Сопроводитель трупов.
– Что? – спросил я изумленно.
– Сопроводитель трупов, – повторил Антонио. – Ведь здесь больные со всего света. Осо-бенно много из Южной Америки. А там семьи чаще всего хотят хоронить своих близких у себя на родине. И вот такой сопроводитель за весьма приличное вознаграждение доставляет их тела куда следует в цинковых гробах. Благодаря своему занятию эти люди становятся состоятельны-ми и много путешествуют. Вот этот, например, на службе у смерти сделался настоящим денди, как видите.
Мы еще некоторое время шли в гору, потом стали на лыжи и понеслись. Белые холмы то поднимались, то опускались, а сзади нас мчался с лаем, то и дело окунаясь по грудь в снег, Бил-ли, похожий на красно-коричневый мяч. Теперь он опять ко мне привык, хотя часто по пути вдруг поворачивал и с откинутыми ушами стремительно мчался назад в санаторий.
Я разучивал поворот «Христиания», и каждый раз, когда я скользил вниз по откосу и, гото-вясь к рывку, расслаблял тело, я думал «Вот если теперь удастся и я не упаду, Пат выздоровеет». Ветер свистел мне в лицо, снег был тяжелым и вязким, но я каждый раз поднимался снова, оты-скивал все более крутые спуски, все более трудные участки, и, когда снова и снова мне удава-лось повернуть не падая, я думал: «Она спасена». Знал, что это глупо, и все же радовался, радо-вался впервые за долгое время.

* * *

В субботу вечером состоялся массовый тайный выход. По заказу Антонио несколько ниже по склону в стороне от санатория были приготовлены сани. Сам он, весело распевая, скатывался вниз с откоса в лакированных полуботинках и открытом пальто, из-под которого сверкала белая манишка.
– Он сошел с ума, – сказал я.
– Он часто делает так, – сказала Пат. – Он безмерно легкомыслен. Только поэтому он и держится, иначе ему трудно было бы всегда сохранять хорошее настроение.
– Но зато мы тем тщательнее упакуем тебя.
Я обернул ее всеми пледами и шарфами, которые у нас были. И вот санки покатились вниз. Образовалась длинная процессия. Удрали все, кто только мог. Можно было подумать, что в долину спускается свадебный поезд, так празднично покачивались в лунном свете пестрые султаны на конских головах, так много смеялись все и весело окликали друг друга. Курзал был убран роскошно. Когда мы прибыли. танцы уже начались. Для гостей из санатория был приготовлен особый угол, защищенный от сквозняков и открытых окон. Было тепло, пахло цветами, косметикой и вином.
За нашим столом собралось очень много людей. С нами сидели русский, Рита, скрипач, какая-то старуха, дама с лицом размалеванного скелета, при ней пижон с ухватками наемного танцора, а также Антонио и еще несколько человек.
– Пойдем, Робби, – сказала Пат, – попробуем потанцевать.
Танцевальная площадка медленно вращалась вокруг нас. Скрипка и виолончель вели неж-ную и певучую мелодию, плывшую над приглушенными звуками оркестра. Тихо шуршали по полу ноги танцующих.
– Мой милый, мой любимый, да ведь ты, оказывается, чудесно танцуешь, – изумленно ска-зала Пат.
– Ну, уж чудесно…
– Конечно. Где ты учился?
– Это еще Готтфрид меня обучал, – сказал я.
– В вашей мастерской?
– Да. И в кафе «Интернациональ». Ведь для этого нам нужны были еще и дамы. Роза, Ма-рион и Валли придали мне окончательный лоск. Боюсь только, что из-за этого у меня не слиш-ком элегантно получается.
– Напротив. – Ее глаза лучились. – А ведь мы впервые танцуем с тобой, Робби.
Рядом с нами танцевали русский с испанкой. Он улыбнулся и кивнул нам. Испанка была очень бледна. Черные блестящие волосы падали на ее лоб, как два вороньих крыла. Она танцева-ла с неподвижным серьезным лицом. Ее запястье охватывал браслет из больших четырехгран-ных смарагдов. Ей было восемнадцать лет. Скрипач из за стола слетал за нею жадными глазами.
Мы вернулись к столу.
– А теперь дай мне сигаретку, – сказала Пат.
– Уж лучше не надо, – осторожно возразил я.
– Ну только несколько затяжек, Робби. Ведь я так давно не курила. – Она взяла сигарету, но скоро отложила ее. – А знаешь, совсем невкусно. Просто невкусно теперь.
Я засмеялся: – Так всегда бывает, когда от чего-нибудь надолго отказываешься.
– А ты ведь от меня тоже надолго отказался? – спросила она.
– Но это только к ядам относится, – возразил я. – Только к водке и к табаку.
– Люди куда более опасный яд, чем водка и табак, мой милый.
Я засмеялся:
– Ты умная девочка, Пат.
Она облокотилась на стол и поглядела на меня:
– А ведь по существу ты никогда ко мне серьезно не относился, правда?
– Я к себе самому никогда серьезно не относился, Пат, – ответил я.
– И ко мне тоже. Скажи правду.
– Пожалуй, этого я не знаю. Но к нам обоим вместе я всегда относился страшно серьезно. Это я знаю определенно.
Она улыбнулась. Антонио пригласил ее на следующий танец. Они вышли на площадку. Я следил за ней во время танца. Она улыбалась мне каждый раз, когда приближалась. Ее серебря-ные туфельки едва касались пола, ее движения напоминали лань.
Русский опять танцевал с испанкой. Оба молчали. Его крупное смуглое лицо таило боль-шую нежность. Скрипач попытался было пригласить испанку. Она только покачала головой и ушла на площадку с русским.
Скрипач сломал сигарету и раскрошил ее длинными костлявыми пальцами. Внезапно мне стало жаль его. Я предложил ему сигарету. Он отказался.
– Мне нужно беречься, – сказал он отрывисто.
Я кивнул.
– А вон тот, – продолжал он, хихикая, и показал на русского, – курит каждый день по пять-десят штук.
– Ну что ж, один поступает так, а другой иначе, – заметил я.
– Пусть она теперь не хочет танцевать со мной, но все равно она еще мне достанется.
– Кто?
– Рита.
Он придвинулся ближе:
– Мы с ней дружили. Мы играли вместе. Потом явился этот русский и увлек ее своими разглагольствованиями. Но она опять мне достанется.
– Для этого вам придется очень постараться, – сказал я. Этот человек мне не нравился.
Он разразился блеющим смехом:
– Постараться? Эх вы, невинный херувимчик! Мне нужно только ждать.
– Ну и ждите.
– Пятьдесят сигарет, – прошептал он. – Ежедневно. Вчера я видел его рентгеновский сни-мок. Каверна на каверне. Можно сказать, что уже готов. – Он опять засмеялся. – Сперва у нас с ним все было одинаково. Можно было перепутать наши рентгеновские снимки. Но видали бы вы, какая разница теперь. Я уже прибавил в весе два фунта. Нет, милейший. Мне нужно только ждать и беречься. Я уже радуюсь предстоящему снимку. Сестра каждый раз показывает мне. Те-перь только ждать. Когда его не будет, наступит моя очередь.
– Что ж, это тоже средство, – сказал я.
– Тоже средство? – переспросил он. – Это единственное средство, сосунок вы этакий! Если бы я попытался стать ему на пути, я потерял бы все шансы на будущее. Нет, мой милый новичок, мне нужно дружелюбно и спокойно ждать.
Воздух становился густым и тяжелым. Пат закашлялась. Я заметил, как при этом она испу-ганно на меня посмотрела, и сделал вид, будто ничего не слышал. Старуха, увешанная жемчуга-ми, сидела тихо, погруженная в себя. Время от времени она взрывалась резким хохотом. Потом опять становилась спокойной и неподвижной. Дама с лицом скелета переругивалась со своим альфонсом. Русский курил одну сигарету за другой. Скрипач давал ему прикуривать. Какая-то девушка внезапно судорожно захлебнулась, поднесла ко рту носовой платок, потом заглянула в него и побледнела.
Я оглядел зал. Здесь были столики спортсменов, там столики здоровых местных жителей, там сидели французы, там англичане, там голландцы, в речи которых протяжные слоги напоми-нали о лугах и море; и между ними всеми втиснулась маленькая колония болезни и смерти, ли-хорадящая, прекрасная и обреченная. «Луга и море, – я поглядел на Пат. – луга и море – пена, песок и купанье… Ах, – думал я, – мои любимый чистый лоб! Мои любимые руки! Моя люби-мая, ты сама жизнь и я могу только любить тебя, но не могу спасти».
Я встал и вышел из зала. Мне было душно от бессилия. Медленно прошелся я по улицам. Меня пробирал холод, и ветер, вырывавшийся из-за домов, морозил кожу. Я стиснул кулаки и долю смотрел на равнодушные белые горы, а во мне бушевали отчаянье, ярость и боль.
Внизу по дороге, звеня бубенцами, проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстре-чу:
– Где ты был?
– Немного прогулялся.
– У тебя плохое настроение?
– Вовсе нет.
– Милый, будь веселым! Сегодня будь веселым! Ради меня. Кто знает, когда я теперь опять смогу пойти на бал.
– Еще много, много раз.
Она прильнула головой к моему плечу:
– Если ты это говоришь, значит это, конечно, правда. Пойдем потанцуем. Ведь сегодня мы с тобой танцуем впервые.
Мы танцевали, и теплый мягкий свет был очень милосерден. Он скрывал тени, которые на-ступавшая ночь вырисовывала на лицах.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Как ты хороша, Пат!
Ее глаза лучились.
– Как хорошо, что ты мне это говоришь.
Я почувствовал на щеке ее теплые сухие губы.

* * *

Было уже поздно, когда мы вернулись в санаторий.
– Посмотрите только, как он выглядит! – хихикал скрипач, украдкой показывая на русско-го.
– Вы выглядите точно так же, – сказал я злобно.
Он посмотрел на меня растерянно и яростно прошипел:
– Ну да, вы-то сами здоровый чурбан!
Я попрощался с русским, крепко пожав ему руку. Он кивнул мне и повел молодую испанку очень нежно и бережно вверх по лестнице. В слабом свете ночных ламп казалось, что его широкая сутулая спина и рядом узенькие плечи девушки несут на себе всю тяжесть мира. Дама-скелет тянула за собой по коридору хныкающего альфонса. Антонио пожелал нам доброй ночи. Было что-то призрачное в этом почти неслышном прощании шепотом.
Пат снимала платье через голову. Она стояла, наклонившись, и стягивала его рывками. Парча лопнула у плеч. Она поглядела на разрыв.
– Должно быть, протерлось, – сказал я.
– Это неважно, – сказала Пат. – Оно мне, пожалуй, больше не понадобится.
Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф. Сунула в чемодан. И вдруг ста-ло заметно, что она очень утомлена.
– Погляди, что у меня тут, – поспешно сказал я, доставая из кармана пальто бутылку шам-панского. – Теперь мы устроим наш собственный маленький праздник.
Я принес бокалы и налил. Она улыбнулась и выпила.
– За нас обоих, Пат.
– Да, мой милый, за нашу чудесную жизнь.
Как странно было все: эта комната, тишина и наша печаль. А там, за дверью, простиралась жизнь непрекращающаяся, с лесами и реками, с сильным дыханием, цветущая и беспокойная. И по ту сторону белых гор уже стучался март, тревожа пробуждающуюся землю.
– Ты останешься ночью со мной, Робби?
– Да. Ляжем в постель. Мы будем так близки, как только могут быть близки люди. А бока-лы поставим на одеяло и будем пить.
Вино. Золотисто-смуглая кожа. Ожидание. Бдение. Тишина – и тихие хрипы в любимой груди.

XXVIII

Снова дул фен. Слякотное, мокрое тепло разливалось по долине. Снег становился рыхлым. С крыш капало. У больных повышалась температура. Пат должна была оставаться в постели. Врач заходил каждые два-три часа. Его лицо выглядело все озабоченней.
Однажды, когда я обедал, подошел Антонио и подсел ко мне – Рита умерла, – сказал он.
– Рита? Вы хотите сказать, что русский.
– Нет, Рита – испанка.
– Но это невозможно, – сказал я и почувствовал, как у меня застывает кровь. Состояние Риты было менее серьезным, чем у Пат.
– Здесь возможно только это, – меланхолически возразил Антонио – Она умерла сегодня утром. Ко всему еще прибавилось воспаление легких.
– Воспаление легких? Ну, это другое дело, – сказал я облегченно.
– Восемнадцать лет. Это ужасно. И она так мучительно умирала.
– А как русский?
– Лучше не спрашивайте. Он не хочет верить, что она мертва. Все говорит, что это летар-гический сон. Он сидит у ее постели, и никто не может увести его из комнаты.
Антонио ушел. Я неподвижно глядел в окно. Рита умерла. Но я думал только об одном: это не Пат. Это не Пат.
Сквозь застекленную дверь в коридоре я заметил скрипача. Прежде чем я успел подняться, он уже вошел. Выглядел он ужасно.
– Вы курите? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
Он засмеялся:
– Разумеется! Почему бы нет? Теперь? Ведь теперь уже все равно.
Я пожал плечами.
– Вам небось смешно, добродетельный болван? – спросил он издевательски.
– Вы сошли с ума, – сказал я.
– Сошел с ума? Нет, но я сел в лужу. – Он расселся за столом и дохнул мне в лицо перега-ром коньяка. – В лужу сел я. Это они посадили меня в лужу. Свиньи. Все свиньи. И вы тоже доб-родетельная свинья.
– Если бы вы не были больны, я бы вас вышвырнул в окно, – сказал я.
– Болен? Болен? – передразнил он. – Я здоров, почти здоров. Вот поэтому и пришел! Чу-десный случаи стремительного обызвествления. Шутка, не правда ли? – Ну и радуйтесь, – сказал я. – Когда вы уедете отсюда, вы забудете все свои горести.
– Вот как, – ответил он. – Вы так думаете? Какой у вас практический умишко. Эх вы, здо-ровый глупец! Сохрани господь вашу румяную душу. – Он ушел, пошатываясь, но потом опять вернулся:
– Пойдемте со мной! Побудьте со мной, давайте вместе выпьем. Я плачу за все. Я не могу оставаться один.
– У меня нет времени, – ответил я. – Поищите кого-нибудь другого.
Я поднялся опять к Пат. Она лежала тяжело дыша, опираясь на гору подушек.
– Ты не пройдешься на лыжах? – спросила она.
Я покачал головой:
– Снег уж очень плох. Везде тает.
– Может быть, ты поиграл бы с Антонио в шахматы?
– Нет, я хочу посидеть у тебя.
– Бедный Робби! – Она попыталась сделать какое-то движение. – Так достань себе по крайней мере что-нибудь выпить.
– Это я могу. – Зайдя в свою комнату, я принес оттуда бутылку коньяка и бокал. – Хочешь немножко? – спросил я. – Ведь тебе же можно, ты знаешь?
Она сделала маленький глоток и немного погодя еще один. Потом отдала мне бокал. Я на-лил его до краев и выпил.
– Ты не должен пить из одного бокала со мной, – сказала Пат.
– Этого еще недоставало! – Я опять налил бокал до краев и выпил единым духом.
Она покачала головой:
– Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня целовать. И вообще ты не должен так много бывать со мной. Ты не смеешь заболеть.
– А я буду тебя целовать, и мне наплевать на все, – возразил я.
– Нет, ты не должен. И ты больше не должен спать в моей постели.
– Хорошо. Тогда спи ты в моей.
Она упрямо сжала губы:
– Перестань, Робби. Ты должен жить еще очень долго. Я хочу, чтобы ты был здоров и что-бы у тебя были дети и жена.
– Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.
Несколько минут она лежала молча.
– Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка, – сказала она потом и прислонилась лицом к моему плечу. – Раньше я этого никогда не хотела. Я даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребенок смотрел бы на тебя, и ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой.
– У нас еще будет ребенок, – сказал я. – Когда ты выздоровеешь. Я очень хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Пат. Но это должна быть девочка, которую мы назовем тоже Пат.
Она взяла у меня бокал и отпила глоток:
– А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребенка, милый. Пусть у тебя ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. Когда же будешь вспоминать, то вспоминай только о том, что нам было хорошо вместе, и больше ни о чем. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймем. И ты не должен быть печальным.
– Меня печалит, когда ты так говоришь.
Некоторое время она смотрела на меня:
– Знаешь, когда лежишь вот так, то о многом думаешь. И тогда многое, что раньше было вовсе незаметным, кажется необычайным. И знаешь, чего я теперь просто не могу понять? Что вот двое любят друг друга так, как мы, и все-таки один умирает.
– Молчи, – сказал я. – Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко.
– Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг друга. Но не тогда, когда любят.
Я заставил себя улыбнуться.
– Да, Пат, – сказал я и взял ее горячую руку. – Если бы мы с тобой создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?
Она кивнула:
– Да, милый. Мы бы уж не допустили такого. Если б только знать, что потом. Ты веришь, что потом еще что-нибудь есть? – Да, – ответил я. – Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.
Она улыбнулась:
– Что ж, и это довод. Но ты находишь, что и они плохо устроены?
Она показала на корзину желтых роз у ее кровати.
– Вот то-то и оно, – возразил я. – Отдельные детали чудесны, но все в целом – совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнооб-разие жизни, не придумал ничего лучшего, как уничтожать ее.
– А потом создавать заново, – сказала Пат.
– В этом я тоже не вижу смысла, – возразил я. – Лучше от этого она пока не стала.
– Неправда, милый. – сказала Пат. – С нами у него все-таки хорошо получилось. Ведь луч-шего даже не могло и быть. Только недолго, слишком недолго.

* * *

Несколько дней спустя я почувствовал покалывание в груди и стал кашлять. Главный врач услышал это, пройдя по коридору, и просунул голову в мою комнату:
– А ну зайдите ко мне в кабинет.
– Да у меня ничего особенного, – сказал я.
– Все равно, – ответил он. – С таким кашлем вы не должны приближаться к мадемуазель Хольман. Сейчас же идите со мной.
У него в кабинете я со своеобразным удовлетворением снимал рубашку. Здесь здоровье ка-залось каким-то незаконным преимуществом; сам себя начинал чувствовать чем-то вроде спеку-лянта или дезертира.
Главный врач посмотрел на меня удивленно.
– Вы, кажется, еще радуетесь? – сказал он, морща лоб.
Потом он меня тщательно выслушал. Я разглядывал какие-то блестящие штуки на стенах и дышал глубоко и медленно, быстро и коротко, вдыхал и выдыхал, – все, как он велел. При этом я опять чувствовал покалыванье и был доволен. Хоть в чем-нибудь я теперь мог состязаться с Пат.
– Вы простужены, – сказал главный врач. – Ложитесь на денек, на два в постель или по крайней мере не выходите из комнаты. К мадемуазель Хольман вы не должны подходить. Это не ради вас, а ради нее.
– А через дверь можно мне с ней разговаривать? – спросил я. – Или с балкона?
– С балкона можно, но не дольше нескольких минут. Да пожалуй можно и через дверь, ес-ли вы будете тщательно полоскать горло. Кроме простуды, у вас еще катар курильщика.
– А как легкие? – У меня была робкая надежда, что в них окажется хоть что-нибудь не в порядке. Тогда бы я себя лучше чувствовал рядом с Пат.
– Из каждого вашего легкого можно сделать три, – заявил главный врач. – Вы самый здо-ровый человек, которого я видел в последнее время. У вас только довольно уплотненная печень. Вероятно, много пьете.
Он прописал мне что-то, и я ушел к себе.
– Робби, – спросила Пат из своей комнаты. – Что он сказал?
– Некоторое время мне нельзя к тебе заходить, – ответил я через дверь. – Строжайший за-прет. Опасность заражения.
– Вот видишь, – сказала она испуганно. – Я ведь все время говорила, чтоб ты не делал это-го.
– Опасно для тебя, Пат, не для меня.
– Не болтай чепухи, – сказала она. – Скажи, что с тобой?
– Это именно так. Сестра! – Я подозвал сестру, которая принесла мне лекарство. – Скажите мадемуазель Хольман, у кого из нас болезнь более заразная.
– У господина Локампа, – сказала сестра. – Ему нельзя заходить к вам, чтобы он вас не за-разил.
Пат недоверчиво глядела то на сестру, то на меня. Я показал ей через дверь лекарство. Она сообразила, что это правда, и рассмеялась. Она смеялась до слез и закашлялась так мучительно, что сестра бросилась к ней, чтобы поддержать.
– Господи, – шептала она, – милый, ведь это смешно. Ты выглядишь таким гордым.
Весь вечер она была весела. Разумеется, я не покидал ее. Напялив теплое пальто и укутав шею шарфом, я сидел до полуночи на балконе, – в одной руке сигара, в другой – бокал, в ногах – бутылка коньяка. Я рассказывал ей истории из моей жизни, и меня то и дело прерывал и вдох-новлял ее тихий щебечущий смех; я сочинял сколько мог, лишь бы вызвать хоть мимолетную улыбку на ее лице. Радовался своему лающему кашлю, выпил всю бутылку и наутро был здоров.

* * *

Опять дул фен. От ветра дребезжали окна, тучи нависали все ниже, снег начинал сдвигать-ся, по ночам в горах шумели обвалы; больные лежали возбужденные, нервничали, не спали и прислушивались. На укрытых от ветра откосах уже начали расцветать крокусы, и на дороге сре-ди санок появились первые повозки на высоких колесах.
Пат все больше слабела. Она не могла уже вставать. По ночам у нее бывали частые присту-пы удушья. Тогда она серела от смертельного страха. Я сжимал ее влажные бессильные руки.
– Только бы пережить этот час, – хрипела она. – Только этот час, Робби. Именно в это вре-мя они умирают…
Она боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверена, что тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи. И только этого часа она боялась и не хотела оставаться одна. В другое время она была такой храброй, что я не раз сти-скивал зубы, глядя на нее.
Свою кровать я перенес в ее комнату и подсаживался к Пат каждый раз, когда она просы-палась и в ее глазах возникала отчаянная мольба. Часто думал я об ампулах морфия в моем че-модане; я пустил бы их в ход без колебаний, если бы не видел, с какой благодарной радостью встречает Пат каждый новый день.
Сидя у ее постели, я рассказывал ей обо всем, что приходило в голову. Ей нельзя было много разговаривать, и она охотно слушала, когда я рассказывал о разных случаях из моей жиз-ни. Больше всего ей нравились истории из моей школьной жизни, и не раз бывало, что, едва оп-равившись от приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она уже требовала, чтобы я изобразил ей кого-нибудь из моих учителей. Размахивая руками, сопя и поглаживая воображаемую рыжую бороду, я расхаживал по комнате и скрипучим голосом изрекал всякую педагогическую премудрость. Каждый день я придумывал что-нибудь новое. И мало-помалу Пат начала отлично разбираться во всем и знала уже всех драчунов и озорников нашего класса, которые каждый день изобретали что-нибудь новое, чем бы досадить учителям. Однажды дежурная ночная сестра зашла к нам, привлеченная рокочущим басом директора школы, и потребовалось довольно значительное время, прежде чем я смог, к величайшему удовольствию Пат, доказать сестре, что я не сошел с ума, хотя и прыгал среди ночи по комнате: накинув на себя пелерину Пат и напялив мягкую шляпу, я жесточайшим образом отчитывал некоего Карла Оссеге за то, что он коварно подпилил учительскую кафедру.
А потом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Вершины горного хребта ста-новились острыми черными силуэтами. И небо за ними – холодное и бледное – отступало все дальше. Лампочка на ночном столике тускнела до бледной желтизны, и Пат прижимала влажное лицо к моим ладоням:
– Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день.

* * *

Антонио принес мне свой радиоприемник. Я включил его в сеть освещения и заземлил на батарею отопления. Вечером я стал настраивать его для Пат. Он хрипел, квакал, но внезапно из шума выделилась нежная чистая мелодия.
– Что это, милый? – спросила Пат.
Антонио дал мне еще и радиожурнал. Я полистал его.
– Кажется, Рим.
И вот уже зазвучал глубокий металлический женский голос:
– «Радио Рома – Наполи – Фиренце…»
Я повернул ручку: соло на рояле.
– Ну, тут мне и смотреть незачем, – сказал я. – Это Вальдштейповская соната Бетховена. Когда-то и я умел ее играть. В те времена, когда еще верил, что смогу стать педагогом, профес-сором или композитором. Теперь уж не смог бы. Лучше поищем что-нибудь другое. Это не очень приятные воспоминания. Теплый альт пел тихо и вкрадчиво: «Parlez moi d'amour».
– Это Париж, Пат.
Кто-то докладывал о способах борьбы против виноградной тли. Я продолжал вертеть ручку регулятора. Передавали рекламные сообщения. Потом был квартет.
– Что это? – спросила Пат.
– «Прага. Струнный квартет Бетховена. Опус пятьдесят девять, два», – прочел я вслух.
Я подождал, пока закончилась музыкальная фраза, снова повернул регулятор, и вдруг за-звучала скрипка, чудесная скрипка.
– Это, должно быть, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.
Я точнее настроил приемник. И теперь мелодия лилась полнозвучная и нежная над стре-мящимся ей вслед оркестром цимбал, скрипок и пастушьих рожков.
– Ведь чудесно. Пат, не правда ли?
Она молчала. Я повернулся к ней. Она плакала, ее глаза были широко открыты. Я сразу же выключил приемник.
– Что с тобой, Пат? – Я обнял ее худенькие плечи.
– Ничего, Робби. Это глупо, конечно. Но только, когда слышишь вот так – Париж, Рим, Бу-дапешт… Боже мой, а я была бы так рада, если б могла еще хоть раз спуститься в ближайшую деревню.
– Но, Пат…
Я сказал ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но она только тряхнула головой:
– Я не тоскую, милый. Ты не должен так думать. Я вовсе не тоскую, когда плачу. Это бы-вает, правда, но ненадолго. Но зато я слишком много думаю.
– О чем же ты думаешь? – спросил я, целуя ее волосы.
– О том единственном, о чем я только и могу еще думать, – о жизни и смерти. И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж луч-ше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть. Как ты думаешь?
– Не знаю. – Нет, право же. – Она прислонилась головой к моему плечу. – Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так труднее, но так и легче. Ты подумай, ведь умереть я все равно должна была бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей. И если мне пришлось бы выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы – так, как сейчас.
Она поглядела на меня.
– Пат. – сказал я. – Но ведь есть еще и нечто третье. Когда прекратится фен, тебе станет лучше и мы уедем отсюда.
Она продолжала испытующе глядеть на меня:
– Вот за тебя я боюсь, Робби. Тебе это все куда труднее, чем мне.
– Не будем больше говорить об этом, – сказал я.
– А я говорила только для того, чтобы ты не думал, будто я тоскую, – возразила она.
– А я вовсе и не думаю, что ты тоскуешь, – сказал я.
Она положила руку мне на плечо:
– А ты не сделаешь опять так, чтобы играли эти цыгане?
– Ты хочешь слушать?
– Да, любимый.
Я опять включил приемник, и сперва тихо, а потом все громче и полнее зазвучали в комна-те скрипки и флейты и приглушенные арпеджио цимбал.
– Хорошо, – сказала Пат. – Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит.
Это был вечерний концерт из ресторана в одном из парков Будапешта. Сквозь звуки музы-ки иногда слышны были голоса сидевших за столиками, время от времени раздавался звонкий, веселый возглас. Можно было себе представить, что там, на острове Маргариты, сейчас каштаны уже покрыты первой листвой, которая бледно мерцает в лунном свете и колеблется, словно от ветра скрипок. Может быть, там теперь теплый вечер и люди сидят на воздухе – и перед ними стаканы с желтым венгерским вином, бегают кельнеры в белых куртках, и цыгане играют; а потом в зеленых весенних сумерках, утомленный, идешь домой; а здесь лежит Пат и улыбается, и она уже никогда не выйдет из этой комнаты и никогда больше не встанет с этой постели.

* * *

Потом внезапно все пошло очень быстро. На любимом лице таяла живая ткань тела. Скулы выступили, и на висках просвечивали кости. Руки стали тонкими, как у ребенка, ребра выпирали под кожей, и жар все чаще сотрясал исхудавшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, и врач заходил каждый час.
Однажды к концу дня температура необъяснимо стремительно упала. Пат пришла в себя и долго смотрела на меня.
– Дай мне зеркало, – прошептала она.
– Зачем тебе зеркало? – спросил я. – Отдохни, Пат. Я думаю, что теперь уже пойдет на по-правку. У тебя почти нет жара.
– Нет, – прошептала она своим надломленным, словно перегоревшим голосом. – Дай мне зеркало.
Я обошел кровать, снял со стены зеркало и уронил его. Оно разбилось.
– Прости, пожалуйста, – проговорил я. – Экой я увалень. Вот упало – и вдребезги.
– У меня в сумочке есть еще одно, Робби.
Это было маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я мазнул по нему рукой, чтоб заслепить хоть немного, и подал Пат. Она с трудом протерла его и напряженно разглядывала себя.
– Ты должен уехать, милый, – прошептала она.
– Почему? Разве ты меня больше не любишь?
Ты не должен больше смотреть на меня. Ведь это уже не я.
Я отнял у нее зеркальце:
– Эти металлические штуки ни к черту не годятся. Посмотри, как я в нем выгляжу. Блед-ный и тощий. А ведь я-то загорелый крепыш. Эта штука вся сморщенная.
– Ты должен помнить меня другой, – шептала она. – Уезжай, милый. Я уж сама справлюсь с этим.
Я успокоил ее. Она снова потребовала зеркальце и свою сумочку. Потом стала пудриться, – бледное истощенное лицо, потрескавшиеся губы, глубокие коричневые впадины у глаз. – Вот хоть немного, милый, – сказала она и попыталась улыбнуться. – Ты не должен видеть меня некрасивой.
– Ты можешь делать все, что хочешь, – сказал я. – Ты никогда не будешь некрасивой. Для меня ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.
Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил обе руки ей под голову. Не-сколько минут спустя она беспокойно задвигалась.
– Что с тобой, Пат? – спросил я.
– Слишком громко тикают, – прошептала она.
– Мои часы?
Она кивнула:
– Они так грохочут.
Я снял часы с руки.
Она испуганно посмотрела на секундную стрелку.
– Убери их.
Я швырнул часы об стенку:
– Вот, теперь они больше не будут тикать. Теперь время остановилось. Мы его разорвали пополам. Теперь существуем только мы вдвоем. Только мы вдвоем – ты и я – и больше нет нико-го.
Она поглядела на меня. Глаза были очень большими.
– Милый, – прошептала она.
Я не мог вынести ее взгляд. Он возникал где-то далеко и пронизывал меня, устремленный в неведомое.
– Дружище, – бормотал я. – Мой любимый, храбрый старый дружище.

* * *

Она умерла в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. Она умирала трудно и мучительно, и никто не мог ей помочь. Она крепко сжимала мою руку, но уже не узнавала меня.
Кто-то когда-то сказал:
– Она умерла.
– Нет, – возразил я. – Она еще не умерла. Она еще крепко держит мою руку.
Свет. Невыносимо яркий свет. Люди. Врач. Я медленно разжимаю пальцы. И ее рука пада-ет. Кровь. Искаженное удушьем лицо. Страдальчески застывшие глаза. Коричневые шелковис-тые волосы.
– Пат, – говорю я. – Пат!
И впервые она не отвечает мне.

* * *

– Хочу остаться один, – говорю я.
– А не следовало бы сперва… – говорит кто-то.
– Нет, – отвечаю я. – Уходите, не трогайте.
Потом я смыл с нее кровь. Я одеревенел. Я причесал ее. Она остывала. Я перенес ее в мою постель и накрыл одеялами. Я сидел возле нее и не мог ни о чем думать. Я сидел на стуле и смотрел на нее. Вошла собака и села рядом со мной. Я видел, как изменялось лицо Пат. Я не мог ничего делать. Только сидеть вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже не было.

конец